... В ту пору носили черные платья,
длинные и очень строгие, а на grudiah маленькие серебристые значочки с
разными мужскими именами -- Джо, Майк и так далее. Считалось, что это
mallshiki, с которыми они ложились spatt, когда им было меньше четырнадцати.
Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько,
разумеется, уголком rta), что не лучше ли троим из нас слегка porezvittsia,
а бедняга Тем пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем,
что postavitt ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой
синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тем был
весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в mahafshe ему цены
не было, особенно liho он пускал в ход govnodavy. -- Ну, что же теперь, а?
Hanurik, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем
стенам помещения, был уже в полном otjezde: glazzja остекленевшие, сидит и
какую-то murniu бубнит типа "Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым
становятся основательно офиговательны". Hanurik был уже в порядке, вышел,
что называется, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как
и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая
shtuka, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в
bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то
было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь -- столы, музыкальный
автомат, лампы, kisok и malltshikov, -- но все это будто где-то вдалеке, в
прошлом, а на самом деле ni hгепа и нет вовсе. Уставишься при этом на свой
башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же
время чувствуешь, что тебя словно зашкирку взяли и трясут, как котенка.
Трясут, пока все из тебя не вытрясут. Твое имя, тело, само твое "я", но тебе
plevatt, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не
начнет желтеть, желтеть, желтеть...