Михаил Эпштейн. Валерий Брюсов

Валерий Брюсов (Природа, мир, тайник вселенной...)

Раздвигая рамки экзотического пейзажа за пределы традиционных для русской поэзии Кавказа и Крыма, Брюсов развивает мотивы "ультраэкзотические", уводящие вглубь тропиков и саванн: "леса криптомерий", "гибкие лианы", "палящий полдень Явы", удавы, зебры, гиппопотам, лев и пр.

В изображении природы одним из первых сознательно использует поэтику мифа, возрождает архаическое восприятие закатных красок как нитей пряжи, теней как черных быков, ночи как охотника, разящего ярких павлинов ("Ребенком я, не зная страху...", 1900; "Воздух становится синим...", 1904; "Охотник", 1904; "Желтым шелком, желтым шелком...", 1905; "Иматра", 1913); он конструирует "вторичную", искусственную мифологию, населяя природу "демонами пыли", "духами огня", разнообразными живыми существами, олицетворяющими стихии по образцу древнего анимизма (см. одноименные стихотворения, а также "Зимние дымы", 1900; "Дух земли", 1907).

Наиболее близка Брюсову стихия земли, которую он воспевает во многих зрелых произведениях, как мать всего сущего, раскаиваясь в прежней своей приверженности асфальту и граниту ("У земли", 1902; "Дух земли"; "Век за веком", 1907; "Зерно", 1909; цикл "Сын земли", 1912-1914). В послереволюционном творчестве на первое место выдвигается стихия огня, трактуемая в основном как аллегория мировых событий ("России", 1920; "В такие дни", 1920).

Брюсов возродил в русской поэзии интерес к космическим темам, планетным сферам, звездным катаклизмам, тот грандиозный масштаб восприятия природы, который был утрачен после М.Ломоносова и Г.Державина. Он - один из инициаторов "научной поэзии", вбирающей пафос естествоиспытательского подхода к природе, откликающейся на новейшие открытия физики ("При электричестве", 1912; "Принцип относительности", 1922; "Мир электрона", 1922).

Источник: "Природа, мир, тайник вселенной...".

...
Выходишь на балкон - и весь поглощаешься мраком и молчанием. Черное
небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и так
спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не
нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту,
едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот
одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает
тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах.
Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и
молчание слились в одном черном объятии.
Гляжу налево, туда, где узкое горло залива исчезает, сузившись между
двумя горами.
Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми развалинами. Если
приглядишься внимательно, то ясно увидишь всю ее, подобную сказочному
гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко всунув в
воду свою темную морду с настороженным ухом, жадно пьет и не может
напиться.
На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится
крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я
сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной
тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и спину и
морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький
раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
В уме моем быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской
бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я думаю также о
предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе
горы, свои колоссальные крепостные сооружения. Думаю также о том, как
однажды бурной зимней ночью разбилась о грудь старого чудовища целая
английская флотилия вместе с гордым щеголеватым кораблем "Black Prince"
["Черный принц" (англ.)], который теперь покоится на морском дне, вот
здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами золотых слитков и
сотнями жизней...